Джон Дьюи (1859-1952) — американский философ и педагог, представитель философского направления прагматизм. Автор более 30 книг и 900 научных статей по философии, социологии, педагогике и др. дисциплинам. Ниже размещена вторая часть его работы "Наука и свободная культура" из книги 1939 года "Свобода и культура". Здесь текст приводится по изданию: Дьюи Д. Свобода и культура. / Пер. Леонида Машковского. Вступ. статья Романа Редлиха. - London, 1968.
Улучшения в мореходстве и в горной промышленности стали частью общего состояния культуры. Именно в этом своем качестве они способствовали вытеснению убеждений, родственных по духу прежнему состоянию культуры. То же самое, в общем, справедливо и в отношении применения физики и химии для более эффективного удовлетворения нужд человека и в создании его новых потребностей. В то время как применение этих наук в производстве средств, увеличивающих эффективность ведения войны, было, безусловно, их рекомендацией для уважения к ним со стороны таких лиц, как правители и генералы, которые иначе отнеслись бы к ним равнодушно, массы людей прониклись к ним благожелательным уважением, благодаря их успешной применимости в условиях мира. Решающим фактором, казалось бы, является то, будут ли искусства войны и мира в будущем именно теми, что будут контролировать культуру, вопрос, требующий расследования — почему война такой важный составной элемент современной культуры.
Я окажусь на спорной почве, если в качестве доказательства, я стану выдвигать мнение, что технология — этот практический коррелят научных теорий, достигла ныне уровня, при котором она может быть использована для создания эры изобилия, вместо дефицитной экономики, существовавшей до развития естественных наук, и что с приходом эры изобилия и обеспечения, причины конфликтов были бы сокращены. Это можно упомянуть как гипотетический пример. Известный род практической полезности науки, который в состоянии вызвать большое к ней уважение, может, по всей вероятности, служить общему и разделяемому всеми, или «социальному», благополучию. Если бы экономический строй был изменен так, чтобы научные ресурсы были использованы с целью постоянного обеспечения всех людей, то нынешний взгляд на ограниченость науки мог бы постепенно исчезнуть. Я полагаю, что немного найдется людей, которые будут отрицать, что уважение к науке, даже когда оно зиждется на одной лишь ее практической пригодности, вызывается, по крайней мере частично, наличием примеси общей пользы к нашим личным выгодам.
Скептик же пусть припомнит, — какой вклад внесла наука, практически и, еще более, потенциально, в развитие сельского хозяйства, и подумает о социальных последствиях изменений в производстве продуктов питания и сырья благодаря научным методам. На другой стороне бухгалтерской книги английским химиком Содди в дебет занесено следующее: «до сих пор перлы науки метались перед свиньями, которые дали нам взамен миллионеров и трущобы, вооружение и горести войны». Контраст подлинный. Если его наличие оказывает кажущуюся поддержку доктрине о том, что наука только предоставляет средства для более действенного осуществления уже имеющихся желаний и целей, то это потому, что этот контраст указывает на разрыв в нашей культуре. Война, мобилизующая науку для повального разрушения, мобилизует ее также для поддержания жизни и лечения раненых. Желания и цели в данном случае исходят не от изначальной природы человека, а от видоизменений, каковым она подверглась во взаимодействии с комплексом факторов культуры, одним из которых поистине является наука, таким однако, который вызывает общественные последствия, только когда подвергается воздействию со стороны экономики и политических традиций и обычаев, сформировавшихся до роста влияния науки.
Ибо в любом случае влияние науки как на средства, так и на цели, не осуществляется непосредственно в отношении отдельных людей, но косвенно через объединения в пределах данной культуры. В этой функции и в этом качестве научные убеждения вытеснили прежние убеждения ненаучного характера. Точка зрения, изложенная в ее худшем виде, сводится к тому, что наука будто бы оперирует не как таковая, а как часть фольклора. Даже если поставить вопрос таким образом, — нашему вниманию предлагается остановиться на отличительных признаках разных фольклоров и на различиях последствий, порождаемых разными фольклорами. И когда мы признаем, что фольклор может быть выражен в форме агрессивного национализма, при котором последствия науки, как части доминирующего фольклора, выльются в войну с разрушительной силой нынешних масштабов, то у нас, по крайней мере, есть преимущество ясного понимания о местонахождении этой проблемы.
Мы рассматривали науку как совокупность умозаключений. И обошли вниманием науку, качеством которой является позиция, воплощающаяся в обычной для нее волевой направленности применять определенные методы наблюдения, размышлений и опытов, а отнюдь не иные. Если мы посмотрим на науку с этой точки зрения, то ее значение в качестве составной части культуры приобретет новую окраску. Большинство научных исследователей с негодованием бы отвергли предположение, что они движимы в их уважении к науке ее служением материальным целям. Если ученые воспользуются словами, освященными давней традицией, они скажут, что побуждением им служит любовь к истине. Если же они прибегнут к современной фразеологии, менее высокопарной, но равноценной по значению, они заявят, что они движимы властным интересом к изысканиям, к новым открытиям, следуя в том направлении, которое определяется наличием обнаруженных фактов. Прежде всего они говорят, что такого рода интерес исключает интерес достигнуть какого бы то ни было вывода, не гарантированного доказательством, каким бы подходящим этот вывод человеку лично ни казался.
Короче говоря, факт налицо, что есть группа людей, быть может, не столь многочисленная, с «бескорыстным» интересом к научным исследованиям. Этот интерес содействовал развитию морального состояния с его собственными отличительными признаками. Некоторые из его явных элементов заключаются в готовности подвергнуть убеждение сомнению, в способности сомневаться, пока не будет получено доказательство; в готовности следовать в направлении, указанном доказательством, вместо того, чтобы в первую очередь делать лично предпочитаемое заключение; в способности сохранять идеи в состояния текучести и использовать их в качестве гипотез, подлежащих проверке, а не в качестве догм, подлежащих утверждению; и (возможно самый отличительный из всех элементов) в радовании новым областям исследования и новым проблемам.
Каждый из этих признаков противоречит какому-то человеческому природно сильному импульсу. Неопределенность большинству людей неприятна; сомнение столь трудно переносимо, что уверенность в неудачном исходе обычно предпочитается продолжительному состоянию сомнения. «Потворствующий желаниям образ мышления» сравнительно новое выражение. Но ведь люди, в общем, всегда верили в то, во что они хотели верить, исключая случаи, когда весьма убедительное доказательство делало это невозможным. За исключением научной установки, — догадки, если люди предоставлены самим себе, склонны становиться мнениями, а мнения — догмами. Сохранять теории и принципы в состоянии текучести в ожидании подтверждения перечит человеческой природе. Даже сегодня — ставить сделанное человеком заявление под вопрос часто воспринимается этим человеком как сомнение в его честности и вызывает его возмущение.
На протяжении многих тысячелетий противодействие широко распространенным взглядам в том или ином обществе было нетерпимым. Такое противодействие вызывало гнев богов, в подчинении которых находилось общество. Страх перед неизвестным, страх перемен и новизны во все времена до появления научной установки, загонял обычно людей в жесткую непоколебимость верований и привычек; на необычное поведение — даже в делах маловажных — люди шли с опасениями, требовавшими ритуала искупления. Исключения из принятых правил или игнорировались или же от них систематически отделывались поверхностными объяснениями, если исключения были слишком заметными, чтобы их игнорировать. Бэконовы идолы рода, пещеры, театра и площади — послужили поводом для людей поспешить с заключениями, а затем использовать всю свою силу, чтобы защитить от критики и изменений те заключения, к которым они пришли.
Связь обычного права с обычаями и его сопротивление переменам — факты знакомые. Даже религиозные верования и обряды, которые сначала были более или менее еретическими отклонениями, становятся застывшими формами, в которых нечестиво сомневаться, после того, как они стали частью обычаев данного общества. Если я упоминаю такие хорошо известные соображения, то это отчасти для того, чтобы напомнить о том, что мы вполне можем быть благодарны за то, что наука оказалась неоспоримо полезной в социальном отношении, и за то, что в некоторой степени и в некоторых местах мощные препятствия к принятию измененных убеждений были преодолены. Но главная причина призыва обратить на них внимание — в предоставленном ими доказательстве, что у некоторых лиц в известной мере наука вызвала новое моральное состояние, равнозначное созданию новых желаний и новых целей.
Наличие научной установки и духа, даже в ограниченном масштабе, есть доказательство способности науки развивать особый тип склонностей и намерений; тип, выходящий далеко за пределы предоставления более эффективных средств для реализации желаний, что существуют независимо от какого-либо результата науки. Не приличествует, мягко выражаясь, тем, кто сам воодушевлен научным этосом, утверждать, что другие люди не способны возыметь это свойство и следовать его голосу. Такой взгляд избавляется от ярлыка профессионального снобизма только в том случае, если он является следствием явного недомыслия. Когда один и тот же представитель класса интеллигенции отвергает любой взгляд, придающий существенное значение последствиям науки, утверждая, что взгляд этот противоречит ее духу, а также считает, что наука никоим образом не в состоянии повлиять на желания и цели, то такое несоответствие требует разъяснения.
Положение, при котором основные склонности и цели немногих лиц подвергаются воздействию науки, в то время как большинство людей и групп почти лишены ее влияния, доказывает, что вопрос этот касается культуры. Это различие ставит социальную проблему: в чем причины существования такого большого разрыва, особенно, если учесть, что различие это влечет за собой столь серьезные последствия? Если возможно для людей формировать свои убеждения на основе свидетельства, добытого посредством систематического и компетентного исследования, то ничего не может быть более бедственного в социальном отношении, чем факт, что значительное большинство людей вынуждено формировать их путем привычек, случайных обстоятельств, пропаганды и путем личной или классовой пристрастности.
Наличие, даже в сравнительно узком масштабе, морального состояния справедливости, интеллектуальной честности, воли подчинять личные предпочтения установленным фактам и готовность делиться с другими полученными данными, вместо того, чтобы использовать их для личной выгоды, все это представляет собой вызов самого первейшего порядка. Почему такого отношения нет у гораздо большего числа людей? Ответ на этот вызов связан с судьбой демократии. Распространение грамотности, огромное расширение влияния печати — в форме книг, газет, журналов — делают этот вопрос для демократии вопросом особой настоятельности. Те самые органы, на которые полтора столетия назад смотрели как на несомненную опору прогресса в деле демократической свободы, являются теми, которые дают теперь возможность создать псевдо-общественное мнение и подрывать устои демократии изнутри.
Огрубелость, вызванная постоянным повторением, может вызвать своего рода иммунитет к более вульгарным формам пропаганды. Но на долгий срок отрицательные меры не обеспечат гарантий. Хотя было бы абсурдным полагать, что для каждого желательно или возможно стать ученым, если науку определять со стороны ее тематики, тем не менее будущее демократии связано с распространением научной установки. Это — единственная гарантия против огульного введения нас в заблуждение путем пропаганды. Еще более важно то, что такая установка дала бы единственно верную возможность для возникновения общественного мнения, достаточно разумного, чтобы решать нынешние социальные проблемы. Сознание данной проблемы — необходимая предпосылка для того, чтобы предпринять шаги для ее решения. Проблема эта частично экономического характера. Метод контроля над средствами рекламы играет непосредственную роль. Один только финансовый контроль — признак неблагоприятный. Демократическая вера в свободу речи, печати и собраний — одна из тех вещей, которые ставят под удар демократические учреждения. Ибо представители тоталитарных государств, которые, когда приходят к власти, первым делом отказывают людям в такой свободе, хитро используют ее в демократических странах, чтобы разрушать основы демократии.
Поддерживаемые необходимыми финансовыми средствами, они в состоянии непрерывно проводить подрывную работу. Еще более, пожалуй, опасным в конечном итоге является тот факт, что все экономические условия, содействующие централизации и концентрации средств производства и распределения, влияют на печать, желают ли этого отдельные лица или нет. Процесс, требующий крупных корпоративных капиталов для ведения современных деловых операций, естественно влияет на деятельность издательств. Проблема эта затрагивает также и образование. Целая книга, вместо одного абзаца, могла бы быть посвящена этому аспекту данной темы. То, что школы большей частью заняты сообщением готовой информации, наряду с предоставлением основ грамотности, отрицать не приходится. Методы, используемые в приобретении таких сведений, не развивают уменья в области исследования и не служат мерилом в проверке мнений. Наоборот, они определенно враждебны этому. Используемые методы склонны притуплять врожденную любознательность. Они обременяют способности к наблюдению и эксперименту такой массой несвязанного между собой материала, что эти способности действуют не так эффективно, как они зачастую действуют у многих неграмотных людей.
Проблема общественных школ при демократии достигла только первой стадии, при которой школы предоставляются всем. Пока вопрос, чему и как учить, не будет решен на основе формирования научной установки, так называемая образовательная работа школ, поскольку это касается демократии, будет опасным делом, проводимым наобум. Проблема эта, как выше было упомянуто, затрагивает также и искусство. Трудно вкратце описать этот аспект вопроса, не давая повода для ложных впечатлений. Ибо за последнее время наблюдается активная кампания, ведущаяся во имя социальной функции искусства, за использование искусства, пластических искусств, равно как и литературы, для пропаганды особых взглядов, догматически утверждаемых в качестве социально-необходимых. Вследствие этого может показаться, что любое упоминание этой темы содержит привкус похвалы чему-то в этом же роде, только, мол, делается это в виде контр-кампании в пользу демократических идей. Это совсем не так.
Здесь напоминается о том, что идеи действенны не как голые идеи, а как обладающие образным содержанием и эмоциональной притягательностью. Я касался широко идущей реакции, наступившей против прежнего сверх-упрощения рационализма. Эта реакция была склонна доходить до противоположной крайности. Подчеркивая роль нужд, побуждений, привычек и эмоций, реакция эта часто отрицала у идей, у разумного начала какую бы то ни было действенность. Проблема заключается в осуществлении единения идей и знаний с не-рациональными элементами, присущими складу человеческой природы. Искусство — имя, данное в совокупности всем средствам, благодаря которым осуществляется такое единение. Проблема эта также нравственная и религиозная. Ранее было отмечено, что религии наиболее действенны в союзе с изящными искусствами. Однако, историческое влияние религий часто преувеличивало доктрины, не подлежащие критическому исследованию и испытанию.
Их совокупное воздействие на создание привычек ума не в ладах со взглядами, которые требуются для сохранения демократии, и это явление, вероятно, гораздо значительней, чем обычно признается. Проницательные наблюдатели заявили, что одним из факторов, содействовавших сравнительно легкой победе тоталитаризма в Германии, была пустота, образовавшаяся в результате потери прежних религиозных верований. Люди, утратившие один вид внешнего авторитета, на который они опирались, готовы были обратиться к другому виду, более близкому и более реальному. Сказать, что обсуждаемый вопрос есть вопрос морального порядка, значит заявить, что в конечном итоге приходится возвратиться к личному выбору и действию. С одной точки зрения, все, что было сказано, представляет собой разработку трюизма, что демократическое правительство есть функция общественного мнения и общественного настроения. Но отождествление составления общественного мнения в демократическом направлении с распространением демократическим путем научного этоса, пока он не станет частью обычного достояния рядового человека, указывает, что вопрос этот — вопрос нравственный.
Отдельные лица должны заменить этой своей установкой гордость и предрассудки, классовые и личные интересы и убеждения, сделавшиеся дорогими в силу обычаев и давних эмоциональных ассоциаций. Такой результат может быть достигнут только посредством выбора и активных устремлений многих людей. Один из бывших президентов Соединенных Штатов поднял однажды политический шум, заявив, что: «Правительственная должность есть доверение народа». Выражение это было трюизмом, но таким, что нуждался в подчеркивании. Что обладание знанием и особым уменьем в области интеллектуальных методов есть народное доверение, не стало трюизмом даже на словах. Научный этос у некоторых людей развился до такого уровня, когда считается само собою разумеющимся, что полученные сведения передаются другим людям, также занятым специализированными изысканиями. Но этос этот не достиг все же уровня, при котором признается более широкая ответственность в области обмена сведениями.
Обстоятельства, сопровождавшие исторический рост современной науки, объясняют такое положение, хотя они и не оправдывают его продолжения. Внутренние и внешние обстоятельства привели к социальной обособленности науки, что с известной точки зрения схоже с прежним монашеским обособлением. Внешнее обстоятельство заключалось в сопротивлении, которое люди науки должны были преодолеть, чтобы создать для себя возможность вести научную работу без диктовки или преследований. Внутреннее обстоятельство состояло частично в необходимости крайней специализации исследований, неизбежно сопровождавшей новизну нового метода; частично это было самозащитой для сохранения чистоты новой, еще не окрепшей, борющейся установки от заражения, проистекавшего из примыкания в практических делах к одной или другой стороне. Эта установка благословлялась старой, укоренившейся традицией «чистоты» науки, как исключительно теоретического предмета; предмета, стоявшего за пределами практики, поскольку разум и теория были настолько выше практики, бывшей, согласно традиции, всего лишь материальной и утилитарной.
Опасность потерять беспристрастность научного духа из-за причастности к каким-либо пристрастным и узким интересам, придавала, видимо, значение установленной традиции «чистоты» науки, нуждающейся для охранения таковой, подобно традиционному женскому целомудрию, во всяческих внешних предосторожностях. Нет нужды в том, чтобы люди науки становились борцами за особые практические цели. Так же, как проблема искусства состоит в единении врожденной целостности художника с образной и эмоциональной притягательностью идей, так же и нужда сегодняшнего дня состоит в признании социально-ответственными людьми науки необходимости непрерывного распространения научной установки. Задача эта не будет разрешена, если мы, раз и навсегда, не предадим забвению идею о том, что наука стоит в стороне от всех других социальных интересов, обладая как бы особой святостью.
Распространение свойств, входящих в состав научной установки, совсем иное дело, чем распространение последних данных физики, химии, биологии и астрономии, при всей возможной ценности этих данных. Это различие и есть причина, почему обсуждаемая проблема — морального порядка. Вопросу о том, в состоянии ли наука воздействовать на формирование целей, к которым стремятся люди, или же она ограничена ролью увеличивать силы по реализации тех, что сформировались независимо от нее, присуща моральная потенциальность. Исторически — позицию, в соответствии с которой считается, что наука лишена морального качества, занимали богословы и их метафизические союзники. Ибо позиция эта явно указывает на необходимость обращаться за помощью к какому-либо иному источнику морального руководства. То, что подобная позиция занимается теперь от имени науки, есть или признак замешательства, охватившего все аспекты культуры, или же представляет собой дурной знак для демократии.
Если контроль над поведением равняется столкновению желаний без всякой возможности определять желания и цели посредством научно-подтвержденных убеждений, тогда практической альтернативой будут конкуренция и конфликт между неразумными силами за контроль над желаниями. Это заключение столь крайне, что оно предполагает, что отрицание во имя науки существования таких явлений, как моральные факты, может означать переходную стадию, необдуманно принимаемую за окончательную. Верно, что наука не может повлиять на этические ценности, цели, нормы, правила, принципы, каковыми когда-то они полагались и почитались, а именно, до развития науки. Но сказать, что нет таких вещей, как моральные факты, потому что желания контролируют формирование и оценку целей, было бы поистине равносильно указанию на желания и интересы, как на сами по себе — моральные факты, требующие контроля со стороны разума, оснащенного знанием.
Наука, благодаря ее физико-технологическим последствиям, определяет теперь отношения между людьми, поддерживаемые ими порознь и группами. Если наука не в состоянии дать моральные методы, помимо всего прочего определяющие эти отношения, то существующая в современной культуре трещина столь глубока, что обречена не только демократия, но и все культурные ценности. Такова, по крайней мере, проблема. Культура, позволяющая науке разрушать традиционные ценности, но не верящая в ее возможность создавать новые, есть культура самое себя разрушающая. Война — как симптом, так и причина внутреннего разрыва.
Комментариев нет:
Отправить комментарий